Добро и зло в литературе: в романе "Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского

ПРОБЛЕМА ДОБРА И ЗЛА В МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

В истории культуры существует устойчивое сочетание tuer le mandarin буквально «убить мандарина». Французское le mandarin, как и его эквивалент во многих других языках, означает не только «плод цитрусового дерева», но и «государственный чиновник феодального Китая (вполне возможно по цвету одежды подобных чиновников). Выражение «убить мандарина» стало распространяться (XVI-XVII вв.), переходя из языка в язык, превратилось к нашим дням в историю. Но его зловещий смысл жив, хранится не только в этом выражении «убить мандарина», но и в классической мировой литературе как этическая дилемма, связанная с быстрым обогащением, жаждой денег.

В романе Оноре де Бальзака «Отец Горио» (1834) есть примечательный диалог между двумя студентами — Бьянтоном и очень бедным Растиньяком: 

- Не читал ли ты Руссо?.. Помнишь то место... как бы читатель поступил, если бы смог разбогатеть, убив в Китае старого мандарина, одним лишь усилием воли, не выезжая из Парижа?
 - ...А очень стар твой мандарин? Впрочем молод он или стар, в параличе или в добром здоровье, все равно... Черт подери! Сказать по правде - нет.


Подобные вопросы и размышления будоражили, волновали (да и волнуют!) писателей и философов разных стран. Один из самых ярких примеров — «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского.Герой этого романа Раскольников, также бедствующий студент, пытается рассудить, что таким великим ученым, как Ньютон и Кеплер, «все дозволено», для осуществления их замыслов, стремлений. Но уже в ту пору Д.И. Писарев откликается на роман Достоевского «Преступление и наказание» резко и вполне определенно:
Люди, подобные Ньютону и Кеплеру, никогда не пользовались кровопролитием как средством популизировать свои доктрины».
 

Посмотрим теперь, как Достоевский повел и выстроил систему доказательств о возможности преступления — зла, неизбежности наказания и возможности искупления, пути к добру.
Так же, как и у Бальзака, Раскольников случайно слышит разговор двоих молодых людей — студента и офицера, одинаково в общем бедных, вынужденных время от времени перебиваться закладом вещей у старой процентщицы. Именно о ней и возникла речь.

— ...Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, — с жаром прибавил студент...Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет... С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячи добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических болезней — и все это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступление тысячами добрых дел? За одну жизнь — тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь одной чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна».

Разгорячившиеся товарищи продолжили разговор, уже взвешивая и примеривая свои слова на себя:


— Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!.. Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?
— Разумеется нет! Я для справедливости...
— А по-моему коль ты сам не решаешься, так нет тут и справедливости...»

Раскольникова потрясло совпадение услышанного и зародившихся его собственных мыслей — «такие же точно мысли... Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание...»

Раскольников совершает преступление, над ним повисает возможность наказания, еще никто не знает что он убил старуху-процентщицу и ее сестру Лизавету, но сам Раскольников уже подавлен тяжестью совершенного. Он стремится найти для себя оправдание:

— ... (он говорит как будто заученное)... Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить, от всего отвертываться... Ну... ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы... первые шаги после университета...
Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную!
— Это человек-то вошь?
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее... — да, я озлился...Именно озлился (это слово хорошее). Я тогда, как паук, к себе в угол забился... По суткам не выходил и работать не хотел, и даже есть не хотел... Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на полу и теперь пыль лежит. Я лучше любил лежать и думать. И все думал... потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что никогда этого не будет, что не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить!.. Я догадывался тогда, Соня, — продолжал он восторженно, — что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь!.. Я... я захотел, Соня, вот вся причина!

И далее Раскольников стремится, разоблачая себя перед Соней, утвердить себя в праве убить процентщицу.
И неужели ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уже начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит, и кто прямо без вопросов идет... Уж если я столько дней промучился: пошел бы Наполеон или нет? — так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон... Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть! ... И не деньги, главное, нужны мне были, как другое... Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руку: мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я преступить или не смогу! Осмелюсь нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею...

Уже в Раскольникове борются человек, имеющий право, Наполеон или человек-вошь, тварь дрожащая. И, может быть, неожиданный, но так и просится подготовленный всем состоянием Раскольникова вывод: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так- таки разом и ухлопал себя, навек!..»

Значит уже зреет мысль, сила не в решимости физически убить человека, как вошъ, иметь власть любой ценой без угрызений... он судит себя сам.

Наверное бросается в глаза и пугает метафора человек- вошь, старуха-процентщица — вошь, а он сам — готовящийся убийца — не Наполеон, а паук, который ловил бы всех в паутину и высасывал из всех живые соки. Это уже с пауком развернутая метафора, беспощадная и отвратительная. Да и вошъ тоже в русском языке имеет только отрицательное восприятие: неопрятный, грязный, гадкий человек; купить, что вошъ убитъ — ничего не стоит, легко, очень просто; в жаргонах, просторечии вошъ цветная, золотая — отрицательные наименования для милиции и скупщиков краденного, но этот образ открыт восприятию говорящих по-русски (пренебрежительно, уничижительно, бранно). Это не загадочное tuer le mandarin. Достоевский создает открытый образ несомненного пренебрежения, однако и при этом убийство невозможно. Раскольников уже до признания суда получает свое наказание за совершенное преступление.

Заметим, в период, когда Раскольников стремится к материальной обеспеченности, окружающий его мир, в котором он живет, который он видит, бесцветен, серый, желтоватый, оборванный, в нем нет красок, света, тепла. И только в эпилоге, на пути к воскрешению, новой жизни «с высокого берега открылась широкая окрестность», «в облитом солнцем небе — зримой степи», «там была свобода и жили другие люди». И именно в самое смятенное время Раскольников видит на столе в комнате у Сони Евангелие (Благовестив) в русском переводе. И тогда же просит он Соню прочесть ему о воскрешении Лазаря. Эту старую, «подержанную», «в кожаном переплете» книгу успела подарить Соне сестра процентщицы Лизавета.

«Где тут про Лазаря... Найди и прочти мне... Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: “не мог ли Сей отверзший очи слепому...” — она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют... И он, он — тоже ослепленный и неверующий, — он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! Сейчас же, теперь же», — мечталось ей. И она дрожала от радостного ожидания...
«Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня... Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший», — громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы воочию сама видела, — «Тогда многие из иудеев ... видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него».


Эта надежда (у каждого своя) соединила на одной тропе блудницу и убийцу. Каждый ощущал свое преступление. Соня-Софья — мудрая, добрая и покорно пассивная (пошла на панель, чтобы спасти осиротевших детей и полусумасшедшую мачеху) и у Раскольникова — раскол между злом и добром раскалывает все его существование.
И вот Раскольников осужден. Он в ссылке. Соня последовала за ним. И наступил тот день, когда она поняла, что «он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута... Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого...

Вечером того же дня... Раскольников лежал на нарах и думал о ней... Под подушкой лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но к величайшему его удивлению, она ни разу не заговорила об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней... и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее не раскрывал.
Он не раскрывал ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: “Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями. Ее чувства, ее стремления, по крайней мере...”
Она тоже весь этот день была в волнении... Семь лет, только семь лет!..»

Она еще не знала, что новая жизнь не даром достается, «что ее надо дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...»
Так Достоевский намечает путь от преступления, наказания к воскрешению в новой жизни. Где вновь встретятся и добро и зло. Достоевский оставляет своих героев с надеждой и верой в добро, в воскресение, в новую жизнь, может быть, и в человека, а не в тварь дрожащую.

Добавить комментарий

Автору будет очень приятно узнать обратную связь о своей новости.

Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

Комментариев 0